Он был кадровым офицером и потомственным военным; он не раз участвовал в боевых действиях и пользовался уважением со стороны как командования, так и однополчан. После службы за рубежом его отозвали в Москву делиться боевым опытом с войсками метрополитена, привыкшими к формальной службе. Должность была удручающе тоскливой, но зато теперь он мог жить в казарме с женой и двумя дочерьми, первые годы жизни которых прошли без отца.
Приказ поступил за час до падения бомб. Атака на Москву была неизбежна, а защитные возможности метрополитена — ограничены. Нужно было приготовиться, но при этом не подавать повода к панике. Ему запретили разглашать информацию даже членам семьи. И вот, когда его станция была подготовлена, он приказал солдатам охранять двери, а сам в одиночестве зашагал вглубь станции. Сейчас его жена ведет дочерей домой из школы, вот они трое, взявшись за руки, идут по московским улицам и смеются. Он услышал нарастающий рев снаружи и понял, что время настало.
Стиснув зубы, он следовал инструкциям; он глядел, как отчаявшаяся толпа текла на станцию, ожидая момента, когда количество людей достигнет предельно допустимого. Сколько бы их не попадало внутрь, толпа снаружи только росла и становилась все неистовее. И как бы старательно он ни пытался сосредоточиться на приказах, в лицах проносящихся мимо незнакомых людей ему грезились лица жены и детей. Было облегчением наконец выстрелить в воздух — это был сигнал солдатам закрывать ворота. Рев толпы усиливался, перерастая в вопль, и тогда он и увидел ее: молодую мать с младенцем на руках, прямо за оцеплением. Ее голос умолял, но взгляд, направленный прямо на него, был полон укора. Прижав ребенка к груди, он пошел обратно, и ему представилась жена, глядящая на него с таким же укором. В этот момент ворота закрылись, и нечеловеческий стон отчаяния донесся снаружи.
С момента, когда наверху начались взрывы, стало ясно, что старый режим, которому он был предан и послушен, пал. Приказы, которым он следовал, жертвы, которые принес, — все теперь казалось бессмысленным. Для выживших он был просто человеком, который слишком быстро закрыл двери. Человеком, который обрек их жен, мужей, детей на мучительную смерть. От их взглядов не было спасения.
Всеми отвергнутый, он перебивался, как мог, находя поддержку лишь в глубокой обиде на тех, кто осуждал его. Эта обида подкрепляла его, когда он копался в отбросах, выменивал или выпрашивал себе пропитание. Но он старел, и решимость жить назло всем покидала его. Лица и крики из прошлого снова заполонили его разум, и громче всего прочего был жуткий звук закрывающихся ворот станции.
Ребенка, которого он спас, у него забрали из рук сразу, как только он спустился на станцию. Он так и не узнал, кто это был. Теперь, когда он выпрашивает у людей объедки, всему покорный и отверженный, он всякий раз думает: быть может, этот молодой человек, равнодушно проходящий мимо, — тот самый ребенок? Может, если бы он знал, то поблагодарил бы его за подаренную ему жизнь? Или проклял бы за смерть матери, за всех людей, оставленных наверху?

Она родилась в ничем не примечательной семье и была третьим ребенком из пятерых. Ей приходилось присматривать за младшими, в то время как внимание родителей полностью доставалось ее более уверенным в себе старшим сестрам. Но все-таки именно ее, а не их, заметил во время семейной поездки в Москву представитель модельного агентства. Ей было пятнадцать лет. В водовороте модельного бизнеса она стала миллионершей еще до того, как ей исполнилось 18; в 20 лет она уже устала от долгих показов и постоянных перелетов. Она становилась все капризнее и требовала себе все больше внимания, а в конце концов и вовсе отказалась работать.
Распрощавшись с агентством, но не растеряв славу в обществе, она прожигала молодость, разъезжая по вечеринкам, проматывая состояние и совершенно не вспоминая о семье. Оказалось, что в мире полным-полно мужчин, готовых купить ей все, что душа пожелает, и в конце концов она вышла замуж за одного из них — очень влиятельного человека со скверной репутацией и темным прошлым, который готов был потакать всем ее прихотям.
Мужу она позвонила с заднего сиденья лимузина, напуганная слухами о бомбах, но уверенная, что тот знает, что делать. Он ответил ей с порога бункера на окраине города и в презрительном тоне, пришедшемся как удар под дых, посоветовал на этот раз позаботиться о себе самой. Телохранители успели затащить ее в Метро до ракетного удара, но с того самого момента, как двери закрылись, было ясно, что больше ничего общего с ней иметь они не хотят. Здесь, внизу, были женщины, напомнившие ей сестер, но на их лицах она прочитала лишь горький триумф от вида униженной богатой девчонки. Богатство и слава стали бесполезны. Она осталась одна.
Когда голод и страх одолели гордость, она стала торговать тем единственным, что ценила, — собственным телом. Долгие годы она выживала только этим, стараясь сохранить хоть какой-то остаток былого очарования, всеми обсуждаемая и осуждаемая, но живая. Все чаще и чаще она задумывалась о сестрах и матери, ныне живших лишь в ее памяти. И постепенно эта память вдохнула в нее силы и решимость.

Никому доподлинно неведомо, что вынудило его когда-то расстаться с обыденной жизнью и выйти на улицу со священной книгой в руках. Его молодая жена не находила себе места от горя. Еще битый месяц она приходила к нему на площадь, умоляла пойти домой, вернуться на работу, вспомнить о ребенке. А он все твердил о божественном откровении, слепящем свете и зове, на который он не мог не пойти. Окружающие лишь крутили пальцами у виска, качали головой и сочувствовали семье.
Вскоре он стал привычным зрелищем на улицах Москвы. Достаточно привычным, чтобы люди в своей обыденной суете перестали его замечать. Десять лет он твердил о покаянии и апокалипсисе, непоколебимо уверенный, что день Страшного суда нагрянет. Жена перестала приходить к нему, а сын забыл, как он выглядит.
Когда с неба ударили ракеты, он упал на колени в экстазе. То, что он предрекал, наконец свершалось – Божий суд, в котором ему зачтется его самопожертвование. Прижав Библию к груди, он благодарно рыдал, пока вокруг раздавался топот множества людей, рвущихся в одном направлении. А потом у него стиснуло в груди, и он снова взглянул на небо. Впервые за долгие годы он потерял уверенность. Ему было страшно. Ноги понесли его к станции метро, но голова словно отключилась, и впоследствии он уже не мог вспомнить, как попал из одного места в другое.
В хаосе подземки одна старуха узнала в нем проповедника с площади и бросилась на колени, решив, что он знает ответы на все вопросы и знал их всегда. Ее примеру последовали и другие. Большинство из них было убито горем – они думали о близких, погибших на поверхности, и не могли понять, как это могло быть Божьей волей. Ему казалось, что он-то давно разрешил для себя этот вопрос, отказавшись от земных привязанностей. Но миг сомнения, пережитый при виде падающей с небес смерти, мучил его, и он не знал, что ответить людям. За десять лет на московских улицах никто не спрашивал у него совета. Он пророчил конец света, но не думал об исцелении душ.
Растерянный, он ушел в туннели и вернулся лишь год спустя, полный невозмутимого спокойствия. Он понял, что его прежняя уверенность была пуста и тщеславна. Он обрел свое призвание, которому и будет следовать, доказывая свою преданность Богу и искупая былые грехи. Он будет нести утешение своей скромной пастве и сеять добро в смятенном и страшном новом мире.