– Эй, парень! Тебе чего надо?
Артем посмотрел на того, кто спрашивал: малиновая звезда плавала в мути. Пожал плечами.
У арок косились усталые древки с увядшими красными знаменами. Арочные своды были чуть по человеческий рост обрезаны повешенными табличками: «Красная Линия. Государственная граница».
– Иди давай. Хорош пялиться.
Офицер не спускал глаз с его рук. Красноармейцы за его спиной ждали команды.
Чего мне надо, спросил себя Артем.
Нельзя ему ни в коем случае: поднять руки и шагнуть вперед. Нельзя ему: идти за этим несчастным Умбахом туда, где Петру Сергеевичу сейчас будут кишки на палку накручивать. Нельзя признаться, что радист-диверсант, которого искали – не Умбах, а вот он, Артем. Потому что его, Артема не пустят к Умбаху все равно, а Артемовы кишки зато будут следующими.
Тогда что?
Тогда забыть про Умбаха, про слышанное им или не слышанное в туберкулезном московском эфире, про Гомера забыть, который там где-то, на Пушкинской, ждет его в петле, про Дитмара с его заданьицем, про людей, которые вот сидят за его спиной сейчас и любуются этой дрянью, и которых будут скоро резать в штыковой, попрощаться с малиновой звездочкой и пойти гуляючи к Новокузнецкой. А за его спиной пускай творится что угодно – на спине глаз нету.
А что там, на Новокузнецкой?
Ничего.
То же, что и на ВДНХ.
Пустота. Духота. Грибы. Такая жизнь, которую Артему положено тащить, не переча, пока не сдохнет. Сделать круг, вернуться к Ане. Когда-нибудь, по чужим мертвым документам.
Документы чужие, а жизнь своя будет – своя, Артемова, прежняя – черная, перекрученная и сухая, как сгоревшая спичка. Хочет он такую жизнь? Может он ее?
Ольга Айзенберг сняла лиф. Прожектора, без рук Петра Сергеевича осиротелые, выцеливали ее неумело – слишком резко, слепя, отбрасывая на стены яркую черноту по Ольгиному контуру.
Труба играла слишком быстро, слишком тонко, тошнотворно, закручивала кишки, и под нее бился, крутился бешено женский силуэт на шесте, как на кол насаженный.
– Оглох? Вали давай!
А ведь Артем, пока Умбаха искал, пока шел сюда вместе с Гомером, забыл ненадолго, как это: когда идти некуда. Старик дал ему что-то. Направление хотя бы. Прости, дед.
Как тебя спасти? Сделать, как черт велит? Помочь ему резню устроить? И что, неужели тебя отпустят тогда? Не отпустят, дедуль.
Вот ведь выбор: что ни берешь, одна безнадега.
– А ну, обыщите этого!
Ноги сами сделали шаг назад. Ноги еще не решили ничего.
В зале заоборачивались, зашикали.
Кто-то отдыхающий, в железнодорожной форме – зацепился за Артема. Не Артема ли он на самом деле томительно ждал, скучно наблюдая за актриской, извивающейся на колу?
Если в другую сторону пойдешь, вперед, обратно не вернешься, знали ноги. Телу было рано умирать. А душе обратно в ту старую жизнь не моглось.
Не хочу от нее детей, понял Артем. Понял просто и насовсем.
Что там, на ВДНХ? Там ничего. Там все, чем Артем не стал. И все, чем он лучше сдохнет, чем станет.
Умом заставил себя поднять руки – одна поползла чуть быстрей. Пот шел по вискам, затекал щелочью в глаза, щипал. Плыла в нем малиновая звезда.
Может, тебя не убили еще, Петр Сергеевич? А? Я ведь к тебе через полметро шел. Пришел вот. И теперь отсюда мне дальше некуда. Давай, тебя не убили?
– Имею информацию.
– Что ты там бормочешь?!
Артем чувствовал паучий взгляд из зала на себе – кожей. Поэтому повторил так же глухо:
– Имею важную информацию. О готовящейся диверсии. Со стороны Рейха. Хочу переговорить. С офицером. Госбезопасности.
– Не слышу!
Артем утер пот и сделал шаг вперед.
* * *
Переход на Охотный ряд был длинный, нескончаемый, словно специально Артему тут построенный, чтобы он успел за этот переход передумать.
Снаружи у Красной Линии граница была тонкая: ограждение переносное и пара снулых бойцов. Зато изнутри, где чужим не видно, шли укрепления в три полосы. Мешки, колючая проволока, пулеметы. Стволы у них в стену глядели, не внутрь и не наружу: не знали еще, с какой стороны будет наступать враг.
Краской по трафарету был обозначен на стенах сдвоенный профиль: толстощекие и лысеющие нахмуренные люди, страшно похожие, будто сбитая чеканка на медали; один другого не то прикрывает, не то заслоняет. Братья Москвины, знал Артем. Тот, что на первом плане – Максим. Нынешний генсек. Тот, которого Максимом припечатали – прежний, скончавшийся.
С каждым шагом от Театральной порочную изломанную трубу Большого становилось слышно все хуже; потому что с обратной стороны, от Проспекта Маркса, громче и громче неслось по переходу – прямо в лоб – бравурное, маршевое, бодрое, многоголосое – производимое целым духовым оркестром. Оркестровый марш сшибался с томливой трубой уже там, где у перехода только начиналась вторая треть – и выбивал ее назад, в Театр.
Освещено было скверно, бедно: вдоль колючки только ров из света, а дальше сумрака налито, как киселя. До следующей колючки. Живых людей им по пути не встретилось, только смурная солдатня. Артем рвался вперед, хотел уже определиться с судьбой, а конвоиры не собирались спешить, у них с судьбой все было глухо.
Еле дотерпел до Проспекта Маркса – Охотного ряда. До самого последнего кордона, который выглядел так же, как и первый: хлипко, дунешь посильней – снесет. Остального от него видно не было, лестницей прятало, и поэтому казалось, что никому тут, на Красной Линии, Театральная не сдалась.
А оркестр был самый настоящий – и стоял прямо на входе, у границы, и изо всех сил дудел, звенел, барабанил. От него против воли хотелось расправить плечи; и уж, конечно, никакая труба и никакие другие театральные звуки сквозь него пройти не могли.
Станция – уютная, домашняя, маленькая, как все первые станции метро, была наполнена народом одного цвета. Тут не грязно было, и вода с потолка не текла, и лампы горели; все пристойно, одним словом.
Но: в те секунды, когда оркестр замолкал на секунду, чтобы переменить один марш на другой, делался слышен второй голос станции. Непривычный: вместо гомона, который людям положен, на Охотном ряду стояло шуршание. Шуршали, озираясь, в витых очередях, где у каждого на ладони был записан номер, шуршали в подворотнях арок – за столиками, выполняя какую-то Артему непонятную волокиту, шуршали бабы и шуршали дети. И вдруг – пока барабаны и литавры переводили дух – станции переставало хватать света и чистоты. А потом оркестровый конвейер запускался снова, и выезжающее с него веселье снова подменяло станцию. Лампочки загорались ярче, губы у прохожих натягивались, а мрамор принимался блестеть.
Для настроения еще были лозунги – тоже трафаретные, печатные: «Перечеркнем Красной Линией нищету, безграмотность, капитализм!», «Нет – ограблению бедноты! Да – всеобщему равенству!», «Их олигархи жрут грибы наших детей!», «Каждому – полную норму!» и «Ленин, Сталин, Москвин, Москвин». Лысый Ленин с усатым Сталиным были повешены на стену в золотых рамах в торце станции. Рядом стоял караул из бледных мальчишек в красных тряпочках на шее, лежали цветы: пластмассовые.
Артема, подконвойного, местные как будто и не замечали: у всех, мимо кого он шагал, как-то находились дела поинтересней; ни с одним он не смог встретиться глазами. Но стоило разминуться, как загривок начинало жечь – эти рассеянные взгляды тут же пучками собирались из их любопытных стекляшек.
Он шагал и договаривался с Петром Сергеевичем о том, чтобы тот еще чуть-чуть не умирал и не уезжал никуда, чтобы дотерпел до Артема. Времени всего прошло – час, шансы были.
КГБ сидел с изнанки станции: под полом, по которому топтались одноцветные граждане, имелся еще один этаж, низенький и никому не известный, и вход туда тоже был такой, как будто это шкаф – швабры с ведрами приткнуть куда-нибудь.
Но внутри – привычно все, как везде, как во всем мире – коридор масляно выкрашенный, по пояс зеленым, дальше белым, штукатурка от влаги буреет и пузырится, лампочки вечные болтаются, и вереница комнат.
Конвоир одну отпер, пхнул в нее Артема.
– Мне срочно! Срочное донесение!
– Донесения в армии, – подмигнули ему. – А сюда с доносами.
Пролязгали по ушам, по голым нервам засовом снаружи.
Посмотрел на соседей: женщина с тушевыми глазами и с вытравленной в желтое челкой, остальное в комочек на затылке собрано, и угрюмый малорослый мужик с белыми бровями и ресницами, остриженный как попало. Шкура у него была дубленая и загорелая, как у алкоголиков.
Умбаха в камере не было.
– Присаживайся, – сказала женщина. – В ногах правды нет.
Мужик сморкнулся.
Артем примерился к скамье и остался стоять, как будто от этого быстрее его бы приняли, выслушали и согласились отпустить радиста на все четыре стороны.
– Тоже думаешь, сейчас вот сразу разберутся, да? – вздохнула женщина. – Мы-то третий день тут вот так. И хорошо, может. Они тут разбираются так… Что лучше б и не разбирались.
– Помолчи, – простонал мужик. – Хоть сейчас бы ты помолчи.
– Сюда дядьку передо мной не приводили? – спросил Артем у нее. – С усами такого? – он руками показал, как бессильно свисали у Умбаха усы.
– Не было. И без усов не было. Одни кукуем. Друг друга вон грызем.
Мужик отвернулся к стене и с ненавистью заковырял ее ногтем.
– А ты что натворил-то?
– Ничего не творил. Дядьку вытащить надо.
– А дядька что сделал?
Артем посмотрел на ее телесные колготки, все в шрамах заштопанных, на ее руки – синяя кровь течет под кожей совсем близко, распирает. Глаза из-за черной каймы сперва кажутся большими и страстными, как в последний раз, а на самом деле – нет, обычные. Улыбка морщинистая. Морщины усталые.
– Дядька тоже ничего. Мы с Театральной вообще. Жили и жили себе.
– И как вам там, на Театральной? Хреново, небось? – она посочувствовала.
– Нормально.
– А нам тут говорят, вы друг друга доели почти уже. Врут, что ли?
– Юлька! Ну ты не дура? – окликнул ее мужик.
– Мы-то тут хорошо живем, – вспомнила Юлька. – Нам-то так, в принципе, и насрать, что у вас там, – она подумала, посомневалась. – За грибами-то подолгу стоите?
– Как – стоим?
– Ну вот в конец очереди встал. Каким номером будешь?
– Какая очередь? Деньги есть – купил.
– То есть – деньги? Купоны, что ли?
– У нас тут, – вмешался мужик, – не нужны деньги никакие. У нас кто работает, тот и ест. А не как у вас на вашей Театральной. У нас трудовой человек под защитой.
– Ладно, – сказал Артем.
– Жрите сами ваши деньги, – добавил мужик.
– Ну что ты, Андрюш, напал на него? – заступилась Юлька.
– Подсадили мурло какое-то, а ты ему и титьки еще покажи! – Андрюша харкнул под себя, но как бы и в Артема.
– А то вдруг тебе титьки мои занадобились, – улыбнулась она мужику.
– Я не провокатор, – сообщил сам себе Артем.
– Я вообще ничего не хочу знать, – сказал Андрюша. – Это все не мое дело.
Помолчали.
Артем прислонился ухом к двери. Было тихо.
Посмотрел на часы. Что там Дитмар? Верит ему еще? И сколько еще согласится верить?
– Вообще, что ль, очередей нет за грибами? – спросила Юлька. – А сколько в одни руки дают?
– На сколько денег хватит. Патронов, – на всякий случай объяснил Артем.
– Дела! – восхищенно сказала Юлька. – А если вдвоем прийти?
– Что?
– Тогда обоим дадут, сколько хватит?
– Ну да.
– Зажрались, бляди, – сказал Андрюша. – Ты думаешь, они чьи грибы жрут? Наши с тобой! У нас дети с голоду пухнут, а эти жируют!
– И ничего не пухнут! – испугалась Юлька. – У нас и детей-то нет.
– Я конфигурально. Образно, то есть, я.
Он уставился на Артема с тоской и чувством только что совершенной непоправимой ошибки; заливаясь багровым.
– Он не говорил такого, – попросила Юля Артема. – Хорошо?
Артем пожал плечами. Кивнул.
– За собой последи! – рявкнул Андрюша жене. – Манда! Не балаболила бы, были бы дома. А то тебя Ефимовы ничему не научили!
– Ефимовы-то ведь молчали, Андрюш, – прошептала та. – Их так взяли. Ни словечка никогда от них против… Против.
– Значит, было за что! Было, значит! – шепотом же крикнул он. – Как это – вот так, ни с того, ни с сего людей возьмут и… – он схаркнул. – И всю семью.
– Что – всю семью? – спросил Артем.
– А ничего! Что надо!
– Да я только что сказала-то? Что грибов не хватит на этот год. Что неурожай в совхозе, из-за хвори… Из-за гнили белой. Голодать будем. Ну это же так все! Я ведь это не из головы взяла! А они: клевета… Эта… Пропаганда…
– Кому сказала-то? Дура ты пиздливая! Дементьевой Светке сказала! Ты про Дементьевых не знаешь, что ли?
– У Дементьевых Дашка в консервном цеху стоит, она будто сама не понимает!
– Стоит и помалкивает, значит! Людей не за такое берут! Васильеву за что? Что «Господи, помилуй» перекрестилась! А Игоря вон из сто пятой за что забрали? На перекуре болтал, что на Черкизовскую люди пришли снаружи.
– Из какой снаружи? И что?
– Не из Москвы. Поверху откуда-то. Из другого, типа, города. И без химзы пришли якобы. Ну и что тут такого? В этом-то что? И ясно, что байка. Типа, всех этих иногородних до единого враз замели и тем же днем… – он чиркнул пальцем по горлу.
– Не показывай на себе! – испугалась Юлька.
– Байка, ну? Дурь ведь! Америкосы, га-андоны, все начисто нам снесли, это и дите малое знает, что одна Москва стоит. Какой еще город! А Игорька Зуева на следующий день выдернули. Юдин там слушал, а Юдин тоже… Пнем надо быть, чтобы при Юдине…
– Из какого города? – Артем подобрался. – Из какого города пришли? Эти, на Черкизовской?
– Ага, – сказал ему Андрюша. – Щас я тебе.
Артем оторвался от двери, шагнул к мужику, наклонился к нему.
– Но он ведь говорил? Говорил же? Игорь этот?
– И договорился.
– Скажи! Скажи, важно!
– Ты донос на дядьку своего еще не сдал! Куда столько загребаешь? – недобро усмехнулся Андрюша.
– Идиота ты кусок! Скажи просто! Откуда?! – Артем взял мужика за ворот, накрутил материю на кулаки, прижал к стене.
– Отстань от него! Отстань! – тонко сказала Юлька. – Он ничего, ничего он не знает! Охрана! Люди!
– Хрень это все.
– А если нет?!
– И что? И что, если нет?!
– Да все! Да тогда можно отсюда валить! Из этого метро!
Андрюша, приоторванный от пола, помотал головой. Скривил харю.
– Было б им так хорошо там, лезли бы они к нам?
Артем набрал духу – спорить – и не нашелся.
– Поставь меня. Поставь, где стоял, гнида, – сказал Андрюша.
Артем поставил. Отвернулся, ушел назад к двери.
Хотел упереться в нее лбом – а она раскрылась.
– С Театральной который. На выход!
– Зря, – сказал Артем Андрюше.
– Вот и спросишь у них сам, – харкнул тот.
* * *
– Вот, товарищ майор. Это который в диверсии.
– А браслеты? Пускай в браслетиках.
Щелкнули наручниками.
– Вот это, когда сами сознаются… Всегда надо в браслетах, – объяснил Артему товарищ майор, встречая на пороге. – Зови меня Глеб Иваныч. А ты кто?
А Артем уже знал, что это Глеб Иваныч. Голос его хриплый и низкий знал. И ботинки шнурованные.
– Колесников Федор.
Как в паспорте, который ему Дитмар выдал.
– Ну докладывай, Федор.
Глеб Иваныч был кряжистый, крепкий; мясной породы. Лобастая башка лысела, толстые губы румянились. Он был с Артема ростом – не очень, значит, высок; но шире вдвое, а здоровей – вчетверо. Гимнастерка на нем не сходилась, ворот был бычьей шее узок, и в брюках бугрилось.
Сам Глеб Иваныч сел за стол, Артема оставил торчать.
– Вы не того взяли.
– Какого не того? – насторожился майор.
– Умбаха. На Театральной. Он не виноват ни в чем. Перепутали.
– А кого нужно было брать?
– Другого.
– А. Ага. И ты его пришел выручать?
Майор сразу заскучал.
– Он не диверсант никакой. Он инженер из театра, – сообщил Артем.
– Ну а признался, что диверсант.
– Так ведь… Наговорил он. Он наговорил на себя.
– Это уж его беда. У нас все подписано.
И что дальше?
Комната была просторная, но простая до строгости. На полу линолеум свертывается, в углу сейф серым кубом, стол разве вот богатый, трофейный – и сдвоенный профиль на стене. Все.
А нет, не все.
Что-то тикало еще. Артем оглянулся: сзади, над входом – висели часы. Недавно только им виденные – совсем в другом месте. Простые часы: стекляшка в синей пластмассе. На циферблате щит изображен, и в него воткнутый меч, и еще буквы в строчку – все заглавные, через дефис. «ВЧК-НКВД-МГБ-КГБ». Было без десяти минут десять.
– Спешишь куда, Федор? – спросил его майор. Ухмыльнулся. – Опаздываешь?
– Часы интересные.
– Часы что надо. И я вижу на этих часах, что меня ждут дела. У тебя все, Федор? Я бы с тобой попозже продолжил.
– Мне с ним надо переговорить.
– А вот этого никак не получится сделать. Он тебе кем приходится? Родственник? Или коллега?
– В чем он признался? Он не диверсант. Он на Рейхе и не был никогда. Это не его вы искали. Другого.
– Нет, Федор. Мы искали его. Петр Сергеича. И Рейх тут ни при чем. Вот, – майор помахал какой-то жирной бумажкой. – Ориентировка. Из центрального аппарата. Центральный аппарат ошибаться не может.
Значит, это не за ним, не за Артемом, приходили? Умбах сам виноват?
– У тебя все? – Глеб Иваныч поднялся. – А то у меня на десять назначено.
Он нагнулся к сейфу, поколдовал, скрипнул заслонкой; и вытащил черно-серый тусклый от царапин револьвер.
Тут Артем вспомнил, что именно у майора назначено.
– И что… Что теперь с ним будет, с Петром Сергеевичем? – спросил он пересохшим горлом.
– К высшей мере, – приговорил майор. – Ладно, Федор. Дождись завтра. Завтра с тобой будем еще разговаривать. Чувствую, разговор у нас некороткий выйдет. Что-то ты хочешь мне сказать, а мнешься. Надо тебя расшевелить как-то, а со временем сегодня, как назло, туго. Дела.
Он пошарил там же, в сейфе, достал из коробки пригоршню медных болванчиков, рассыпал их по столу. Выкинул у револьвера барабан, стал фаршировать его тупоголовой смертью. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. И еще осталось.
– Его нельзя стрелять! – крикнул Артем. – Умбаха!
– Почему?
– У него сведения… Он радист. И он знает что-то…
– Все, что он знает, знаем и мы, – успокоил его майор. – От нас секретов быть не может. Все. Иди, проспись. Тут меня… люди ждут.
Глеб Иваныч почесал, погладил себя по напряженному гульфику, потянулся сладко.
– Да вы представления не имеете! У него информация! Ценная… Он… – Артем укусил себя за губу, в последний раз взвесил. – Он выживших нашел! Связался! С другими! Понимаете? С другими выжившими! Не в Москве! – он заглянул майору в его широкое ровное лицо.
Ничего там не изменилось и не подвинулось.
– Херня какая.
Потом улыбка по губам тенью прошла. Глеб Иваныч рукой поправил волосы. Вид у него был мечтательный. Ждал он, ждал вечера, ждал десяти часов, и ждал того, что будет после – назначенного свидания с красивой своей сучкой в балетной пачке. Вот об этом ему хотелось думать.
Артем вскинул скованные руки.
– А если есть еще какие-то места, где можно жить? Если мы не должны, не обязаны тут в метро… До конца… А? И он – он! – может это знать!
Майор взвесил в руке револьвер, зажмурил глаз, поглядел на стол через мушку.
– Вот качество, – задумчиво произнес он. – Из него, наверное, сто лет назад еще расстреливали. А все равно… Надежней нагана машинки нет. Особенно для этого дела. Не заклинит, не перегреется.
– Ты что, не слушаешь меня?! – взбеленился Артем. – Или ты знаешь что-то?!
– Ладно, хватит. Конвой!
– Нет, не хватит! Если ты его расстреляешь сейчас, мы никогда, ничего… Никогда!
– Конвой, бля! – рявкнул майор двери.
– Никогда! Он – единственный, понимаешь ты? Больше никому не удавалось! Найти, связаться… Его нельзя убивать!
– Нельзя все-таки?
– Нельзя!
– Ценная информация?
– Да!
– Выжившие!
– Выжившие!
– Ладно, идем.
Майор схватил Артема ручищей за плечо, гидравлическим прессом, пнул дверь, вывел в коридор. Конвой подбегал, виноватый и испуганный, допыхивая самокрутку, но майор только сунул ему вороненый ствол в рыло и оттолкнул.
Вытащил из кармана связку ключей, позвенел ей у какой-то двери. Шваркнул ей, втолкнул Артема в камеру. Там сидели семь человек, бледные и потные.
– Умбах!
– Я.
Вислоусый Петр Сергеевич поднялся, глядя ищуще и беспокойно. Он весь был перемазан бурым, подсыхающим; переносица вскрылась, и рот щербился. Голову он чуть запрокидывал, чтобы из носа не текло.
То тень мелькнет через его лицо, то света пятно: чего ждать?
Майор вскинул револьвер к его лбу и сразу по ушам хряснуло, молотом врезало, и прыснуло мелким красным вокруг, на руку ему, на лицо, на гимнастерку. Умбах ослаб и сел на пол, стал как мешок с песком. Остальные бледные зажали уши, баба завизжала. Стена вся была в мокрых блестящих ошметках. Засунул голову в камеру тюремщик, ругнулся неслышно, что-то неслышно спросил. В ушах надрывно звенело.
Майор схватил Артема за плечо и выволок в коридор, хлопнул дверью. Зарычал сквозь звон:
– Кому нельзя? Мне? Мне нельзя? Сучонок ты мелкий! Мне – нельзя?!
Тошнило, крутило.
Артем сглатывал, держал в себе. Выблюет – покажет слабость.
– Выводите расстрельных! Сколько можно! – крикнул еле-еле сквозь звон майор тюремщикам. – Сколько их там у нас?
– Семеро было с Умбахом.
– Как раз, значит, барабана хватит. И камеру замыть!
Майор сделал шаг и встал прямо у Артемовых глаз. Подбежавшим из караулки сказал:
– За мной его!
Вернулись в кабинет.
– Ты говоришь, не надо. Надо! Надо вас расстреливать. И прилюдно. Полезная штука – расстрел. А то каждый, блядь, думает, что он – главный герой, что это кино про него снято. А на, погляди, как люди мешками с говном становятся. Чик! И готово. И не будешь столько о себе воображать!
Он взял со стола ничейный патрон и сунул его Артему под нос.
– Гляди. Это для тебя. Хотел с тобой завтра разобраться без спешки. С бреднями с твоими. Но ты прям на рожон лезешь.
Выдернул барабан, загнал в него Артемов именной.
– Этого к остальным!
– Нет, – Артем замотал гудящей головой. – Нет!
– Пшел!
– Сегодня… Сейчас… Рейх… Будет… На Театральную…
– Пшел, тварь!
– Умбах… Он их агент. Был. Я должен был… Вытащить его. Отсюда. Я тоже… Тоже дивер… сант.
– Болтун ты…
– Стой. Стой. Все врал про радиста. Не убивайте. Я правда. Клянусь… Там сейчас две… группы. Минируют переходы.
Глеб Иваныч наконец повернулся к нему.
– Зачем?
– Будут Театральную брать.
– Ну?
– У них в туннелях стоят штурмовые бригады. Наготове. И две диверсионные группы на Театральной. Будут взрывать переходы к вам сюда. И когда отрежут Театральную… Через пять минут… Будут там.
– Умбах что? Зачем он?
– Он радист. Должен был сигнал к началу получить.
– А ты?
– Я при нем. Связной.
– Кто задание давал? Тебе – кто?
– Дитмар.
– Знакомы.
Майор окаменел. Часы над головой у Артема считали: ц‑к, ц‑к, ц‑к. Такие же точно часы, как у ганзейского майора. Только окончание у аббревиатурной истории ВЧК было другое, преждевременное.
– Ну ведь ты тут. У нас. И Умбах у нас. Значит – они пока ждут. Сколько будут ждать?
– Должны были до окончания спектакля ударить. Если затянуть… Пошлют кого-нибудь проверить. И все равно рванут.
Ц‑к. Ц‑к. Брови у майора сползлись.
– Остальных знаешь в лицо? Из тех двух групп?
– Знаю. Старших.
– Поможешь?
Он кивнул раз проржавело, натужно.
– Так быстро не успеем собрать людей… – сказал вслух майор. – Надо время потянуть. Надо потянуть время.
Хотел подсказать майору, но боялся: тот ведь нарочно сделает наоборот. Должен сам. Думай, думай, майор. Ну?!
– А если дезу им? Что группы уже нейтрализованы?
– Как? Не успеть.
Артему хотелось зажмуриться, спрятаться, запахнуть нутро, чтобы майор его намек, его мольбу не разгадал; но он заставил себя держать глаза выпученными, как будто он сам приглашал Глеба Иваныча в себя. И тот влез в Артема через зрачки, раскорябал роговицу, пообтер и испачкал там все мелкими брызгами Петра Сергеевича.
– Пароль, отклик для радиообмена есть у тебя? – в конце концов решил он.
Артем молча наклонил голову. Потом осторожно вернул ее обратно. Боялся спугнуть майорово решение – единственно Артему спасительное.
– Пошли.
Через коридор, мимо отпертой уже камеры, где стояли смертники, пялились в пол, в стены, словно спешили спрятать и сберечь свои души в кафельных швах, под линолеумными отворотами, проследовали в другую комнату, с надписью на двери: «Связь».
Стал по стойке «смирно» заморенный связист с заячьей губой. Стол с телефоном, зеленые ящики с тумблерами и стрелками, наушники.
Конвоир встал в дверях, Артема пинком пригласили к аппарату. Но до этого Глеб Иваныч снял телефонную трубку, попиликал кнопками.
– Алло. Это Свинолуп. Да, Свинолуп. Мне Анциферова.
Артем поплыл. Часы-близнецы наложились на дурацкую и нечастую фамилию. Не могло быть такого совпадения. Совпадения – не могло.
Тот был Борис Иванович. Этот – Глеб. Отчество одно. Похожи между собой они были мало. А все равно поверилось сразу, хоть и фантастика.
– Да, товарищ полковник. Тут деятель у меня сознался. Говорит, Рейх собирается Театральную брать. Сейчас прямо.
Голос. Голос Артем узнал – там, под сценой лежа, потому что голос у братьев был один на двоих. Слова они этим голосом произносили разные, и разные из них собирали предложения; и разные у них были мундиры, и часы у них в разных временах остановились. А голос все равно был один.
Глеб был, наверное, старшим. Казался старшим. А у Бориса, значит, служба быстрей шла. Как с ними это случилось, подумал Артем зачем-то. Вместо того, чтобы подумать, не лопнет ли белая нитка, по которой он собрался над пропастью идти. Как у них, у двух братьев, случилось оказаться в одном звании по разные линии фронта? Знают они друг о друге? Должны. Не могут не знать. Воюют? Ненавидят друг друга? Пытаются умертвить? Играют? Что?
– Даете добро? Есть. И как раз успеете тогда подкрепление нам… Да. Согласен. Не мы это начали. И я тоже не вижу другого… Есть. Принято.
Артем ждал тихо, больше даже не думал, чтобы шумом мысли не спугнуть севшую ему на плечо волшебную жар-птицу, удачу. Один шанс был на тысячу.
– Частота какая?
Криворотый связист сел к радио; Артем выдал ему частоту. Пошли шерстить эфир. Наушники Артему водрузили на голову косо: один ухо прикрывает, другой к людям развернут.
– Антенны вы наверх вывели? – спросил он. – Как отсюда ловится?
– О своем лучше думай, – посоветовал ему Свинолуп. – О нашем.
– А вы… Вам никогда не удавалось… Другие города услышать?
Связист, будто это его спрашивали, покачал головой.
– Нет никаких других городов, пацан, – сказал майор. – Забудь.
– Но люди же приходят… Были ведь люди из других городов? Приходили в метро.
– Враки.
– А их устраняли. Ваши же.
– Тоже враки.
– И тех, кто об этом болтал…
Глеб Иванович сощурился. Постучал стволом по железному ящику.
– Не хера потому что вранье пересказывать! Сидим тут и сидим! Душу баламутить зачем людям? Пускай мечтают, о чем сказано мечтать. О том, что победим Ганзу, всех буржуев поставим к стенке и тогда будет в метро коммунизм. И грибов всем полная норма. Тут будет хорошо. Здесь. У нас. Родину любить нужно, понял? Где родился, там и пригодился.
– Я наверху родился.
– А сдохнешь снизу!
Свинолуп хлопнул его по плечу и гоготнул. Это была первая его шутка.
Из эфирной каши высунулся голос. Майор кивнул Артему, подвел дуло к его голове, поощряя, наставляя.
– Дитмар.
– Это сталкер.
– О! Сталкер. Ну как?
– Ландыши распустились.
– Значит, весна.
Ствол влез Артему в свободное ухо, холодный, железный. Прямо в слуховое отверстие. Волновался, хотел понять, не обманывают ли.
– А мне больше зима нравилась.
– Ну иди, прячься.
Пытался скоситься на Свинолупа – но револьвер не пустил. Надо бы было считать, но не получалось. Ствол, оцарапав, втиснулся в дырку; заткнул ухо.
– Что за херня? – через дуло в мозг проскрежетал ему майор.
– Отзываем операцию, – сказал Артем. – Дитмар, отзываем…
И тут – за один миг.
Грохнуло!!!
Подскочило все, потолок распался, ввалилась пылюга, повисла в воздухе, мигнул и исчез свет, все ослепло, оглохло.
Артем один этого ждал. Только этого и ждал он.
Нырнул вбок, скованными руками рванул за ствол и выдернул из ослабивших хватку толстых пальцев, отскочил вбок.
Проморгался свет.
Конвоир валялся на полу, придавленный бетоном. Свинолуп, посеченный каменной крошкой, кровоточа, шарил вокруг. Связист так и сидел, не соображая, над своей аппаратурой.
Крики пробились через вату… Топот.
Свинолуп наконец увидел Артема.
– Руки! Руки!!!
Майор поднял их лениво. Глаза у него бегали. Искал уже, как подобраться к нему половчей.
– Встал! На выход! Живо! Ну?!
Наган сидел в руке неудобно, нехорошо, как чужой.
– Это чего такое было? – спросил у него Свинолуп, еле шевелясь.
Назло, скотина.
Артем потянул крючок: туго пошло. Курок отстал, замахнулся.
– Встал!!! Па-шшол!!!
– Это где рвануло?
Дожал: громыхнуло еще раз, но уже не так больно, как в камере, когда Умбаха убивали. Уши забились уже. Свинолуп взялся левой рукой за пятно на правом плече. Наконец послушался, встал. Перешагнул через конвоира, выглянул в коридор.
Там колупался еще один тюремщик пришибленный, дернулся было со своим автоматом, Артем наугад выстрелил ему куда-то в живот, пнул автомат в сторону.
– Ключи у кого?! Ключи от камер у кого?!
– У меня есть.
– Открывай! Открывай всех! Где тут этот… Который про выживших врал? Зуев! Где он?!
– Его нет. Услали на Лубянку. Запрос на него пришел. Нет его!
– Иди сюда. Сюда. Где моя камера? Это? Открывай!
Майор повозился с беззвучными ключами, отпер. Накрашенная Юлька и угрюмый харкун были живы-здоровы.
– Выходите! Бежим отсюда!
Свинолуп скривил рожу.
– Куда это еще? – спросил Андрюша.
– Куда?! На свободу отсюда!
– Да никуда они с тобой не побегут, – сказал Свинолуп.
– С Линии! Я вас вытащу отсюда!
Юлька молчала. Мужик похлопал припорошенными глазами. Соображал что-то и воздуху набирал. А потом – не закричал даже, а заорал.
– Отвали, мурло! Мурло, провокатор! Отвали! Мы никуда не пойдем! Мы тут живем! Тут!
– Усек? – спросил Свинолуп, ухмыляясь. – Вот к Родине-то любовь.
– Да вас к стенке поставят тут! Он и поставит! Этот же! Свинолуп!
– Иди на хер! Сядь, Юлька, что вскочила, как дура?!
– Правильно, – сказал Свинолуп. – Вот все правильно. А ты, сосунок…
Артем озверел.
– В камеру зашел! Зашел! Они тебя боятся! Ключи сюда! Бросай! Он никуда не денется отсюда, ясно? Все, вот он! Пойдем! Как тебя? Андрей. Я вас вытащу отсюда! Вытащу, ну? Быстрее! Времени нет!
– Мы не пойдем, – отказалась вслед за мужем Юлька.
– Дурак ты, Федор! – засмеялся Свинолуп. – Утырок зеленый… Это же кролики! Смирные! Куда они побегут?!
– Какие еще кролики?!
– Смирные! На, смотри!
Свинолуп задрал Юльке платье, сдернул с нее колготки штопаные вместе с трусами, показал рыжий пух. Та только спрятала рот в ладони.
– Ну?! – крикнул он в Андрюшу. – Ну?! Что стоишь?!
И ручищей своей сжал Юлькину дряблую задницу. В промежность ей сунул пятерню, взялся там.
– Что?! Стоишь?!
Андрюша лупился в пол.
– Говно! – Свинолуп дал ему пощечину левой – и свалил его этой одной пощечиной на пол. – Иди, говно! Беги! Хватай жену свою драную и беги! А?!
Андрюша отполз к скамейке, сел, взялся за щеку.
Юлька тихо выла. Тушь текла.
– Никто за тобой не пойдет!
– Врешь, паскуда. Врешь!
Кто-то бежал по коридору, бухал сапогами. Неужели подкрепление прибыло уже? Артем пальнул туда, в пыль. Там пригнулись, спрятались, или умерли по случайности.
Где тут смертники были?
Скакнул – нашел камеру. Дверь распахнута. Конвоя нет. Все стоят внутри. Шестеро. Две бабы и четверо мужчин.
– Бегите! Бежим! За мной! Вытащу вас!
Никто не верит. Никто не двинется.
– Вас же расстреливать… Вас к стенке всех! Ну?! Ну?! Чего боитесь? Что теряете?!
Ему даже не отвечали.
Покачиваясь, двигался к нему по коридору Свинолуп. Нюхал руку. Улыбался.
– Кролики. Кро-олики. Эти разок попытались уже. Знают, чем кончится.
– Ты паскуда.
– Ты поди, все камеры открой. Давай, пацан. Освободи их. У тебя же вон – ключики, ствол. Ты хозяин же. А?
– Заткнись.
Свинолуп подошел вплотную – грязный, жуткий, кряжистый – и Артем сделал шаг от него, и еще один.
– Никто за тобой не пойдет. Свобода, блядь. Герой, блядь, освободитель.
– Он вас на расстрел вел! – крикнул Артем приговоренным. – Уже! Сейчас!
– А теперь простят, может? – пробубнил кто-то. – Ведь мы вот, мы никуда.
– Может! – поддержал Свинолуп. – Все может! Понял, ты, говно?! Ты понял?! Ты все понял?!
Артем выстрелил ему в грудь, в середину выстрелил этого человека, и пулька увязла в нем, и он отшатнулся, и опять засмеялся. Тогда Артем выдавил ему еще одну пулю из чужого, неверного револьвера – в живот. Не мог выстрелить ему в лицо, в глаза не мог посмотреть Свинолупу. В его уверенные, наглые, хозяйские глаза.
Тот все же упал нехотя.
– Ну?! – повторил Артем смертникам. – Все! С ним все! Пошли!
– С этим-то все. Другие есть, – пробубнили ему. – Куда бежать-то тут? Некуда.
Сверху кричали, лаяли командами. Сейчас спустятся.
– Ну и оставайтесь! Вы! – заорал им Артем. – Ну и дохните тут! Хотите дохнуть – дохните! Как говно!
Он сунул наган стволом в штаны, подобрал у подстреленного конвоира автомат, поискал ключики от наручников, но снять не успел – уже бежали навстречу. Полоснул из автомата, пробрался через коридор целым, вскарабкался по лестнице, выскочил в зал.
Там был дым, грязь, сутолока.
Оркестр продолжал греметь и веселить, как на «Титанике».
Мина рванула там, где Артем ее установил – в нижнем конце эскалатора, с обратной стороны заслонки, ровно над камерами. Но не завалило – наоборот, вырвало ворота, как он и надеялся.
Хорошо, станция неглубокая, сигнал пробился. Хорошо, Дитмар не доверился наемнику: мину вручил не с таймером, а радиоуправляемую.
Добрался до пролома, отпихнул копошащихся, белых от пыли спасателей – и рванул по ступеням вверх.
Кроме него, эта мысль тут никому в голову не пришла.